Чистый понедельник. «Чистый понедельник Иван бунин чистый понедельник читать краткое содержание
Они познакомились в декабре, случайно. Он, попав на лекцию Андрея Белого, так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом и сперва с некоторым недоумением смотревшая на него, тоже рассмеялась. Теперь каждый вечер он ехал в её квартиру, снятую ею исключительно ради чудесного вида на храм Христа Спасителя, каждый вечер возил её обедать в шикарные рестораны, в театры, на концерты… Чем все это должно было кончиться он не знал и старался даже не думать: она раз и навсегда отвела разговоры о будущем.
Она была загадочна и непонятна; отношения их были странны и неопределенны, и это держало его в постоянном неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании. И все же, каким счастьем был каждый час, проведенный рядом с ней…
В Москве она жила одна (вдовый отец её, просвещенный человек знатного купеческого рода жил на покое в Твери), зачем-то училась на курсах (ей нравилась история) и все разучивала медленное начало «Лунной сонаты», одно только начало… Он задаривал её цветами, шоколадом и новомодными книгами, получая на все это равнодушное и рассеянное «Спасибо…». И похоже было, что ей ничто не нужно, хотя цветы все-таки предпочитала любимые, книги прочитывала, шоколад съедала, обедала и ужинала с аппетитом. Явной слабостью её была только хорошая одежда, дорогой мех…
Они оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах и на концертах их провожали взглядами. Он, будучи родом из Пензенской губернии, был тогда красив южной, «итальянской» красотой и характер имел соответствующий: живой, веселый, постоянно готовый к счастливой улыбке. А у нее красота была какая-то индийская, персидская, и насколько он был болтлив и непоседлив, настолько она была молчалива и задумчива… Даже когда он вдруг целовал её жарко, порывисто, она не противилась, но все время молчала. А когда чувствовала, что он не в силах владеть собой, спокойно отстранялась, уходила в спальню и одевалась для очередного выезда. «Нет, в жены я не гожусь!» - твердила она. «Там видно будет!» - думал он и никогда больше не заговаривал о браке.
Но иногда эта неполная близость казалась ему невыносимо мучительной: «Нет, это не любовь!» - «Кто же знает, что такое любовь?» - отвечала она. И опять весь вечер они говорили только о постороннем, и опять он радовался только тому, что просто рядом с Ней, слышит её голос, глядит на губы, которые целовал час тому назад… Какая мука! И какое счастье!
Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощеное воскресенье она оделась во все черное («Ведь завтра же чистый понедельник!») и предложила ему поехать в Новодевичий монастырь. Он удивленно смотрел на нее, а Она рассказывала про красоту и искренность похорон раскольничьего архиепископа, про пение церковного хора, заставляющее трепетать сердце, про свои одинокие посещения кремлевских соборов… Потом они долго бродили по Новодевичьему кладбищу, посетили могилы Эртеля и Чехова, долго -
и бесплодно искали дом Грибоедова, а не найдя его, отправились в трактир Егорова в Охотном ряду.
В трактире было тепло и полно толсто одетыми извозчиками. «Как хорошо, - сказала она. - И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь… Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой!» И прочитала наизусть из древнерусских сказаний: «…И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…». И опять он смотрел с удивлением и беспокойством: что с ней нынче? Всё причуды?
На завтра она просила отвезти её на театральный капустник, хотя и заметила, что нет ничего пошлее их. На капустнике она много курила и пристально смотрела на актеров, кривлявшихся под хохот публики. Один из них сначала с деланной мрачной жадностью смотрел на нее, потом, пьяно припав к руке, справился о её спутнике: «А что это за красавец? Ненавижу»… В третьем часу ночи, выходя с капустника, Она не то шутя, не то серьезно сказала: «Он был прав. Конечно, красив. «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном…». И в тот вечер против обыкновения попросила отпустить экипаж…
А в тихой ночной квартире сразу прошла в спальню, зашуршала снимаемым платьем. Он подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные волосы. «Вот все говорил, что я мало о нем думаю, - сказала она. - Нет, я думала…» …А на рассвете он проснулся от её пристального взгляда: «Нынче вечером я уезжаю в Тверь, - сказала она. - Надолго ли, один бог знает… Я все напишу, как только приеду. Прости, оставь меня теперь…»
Письмо, полученное недели через две было кратко - ласковая, но твердая просьба не ждать, не пытаться искать и видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг…» И он не искал, долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться - равнодушно, безнадежно…
Прошло почти два года с того чистого понедельника… В такой же тихий вечер он вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Долго стоял, не молясь, в темном Архангельском соборе, затем долго ездил, как тогда, по темным переулкам и все плакал, плакал…
На Ордынке остановился у ворот Марфо-Мариинской обители, в которой горестно и умиленно пел девичий хор. Дворник не хотел было пропускать, но за рубль, сокрушенно вздохнув, пропустил. Тут из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, потянулась белая вереница поющих монахинь, с огоньками свечек у лиц. Он внимательно смотрел на них, и вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову и устремила взгляд темных глаз в темноту, будто видя его. Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать Его присутствие? Он повернулся и тихо вышел из ворот.
Главные герои познакомились случайно, в декабре. Слушая лекцию Андрея Белого, юноша хохотал и вертелся так, что оказавшаяся рядом девушка, сначала смотревшая на него с некоторым недоумением, в конце концов тоже рассмеялась. После этого он каждый вечер ехал в квартиру героини, которую она снимала только из-за прекрасного вида, открывающегося на храм Христа Спасителя.
Вечером влюбленные отправлялись обедать в дорогие рестораны, ходили на различные концерты, посещали театры... Он не знал, чем закончится эта связь, и даже старался не допускать у себя подобных мыслей, поскольку она навсегда пресекала разговоры о будущем. Так начинает Бунин "Чистый понедельник". Краткое содержание рассказа, опубликованного в 1944 году, представляем вашему вниманию.
Героиня
Героиня была непонятна и загадочна. Отношения влюбленных были неопределенны и странны, поэтому юноша постоянно находился в мучительном ожидании, неразрешающемся напряжении. Однако каждый час, разделенный с героиней, был для него счастьем.
Девушка находилась в Москве одна (ее отец, просвещенный человек из купеческого знатного рода, был вдовцом и жил в Твери уже на покое), училась на курсах (просто потому, что ей нравилась история) и непрестанно разучивала начало одной мелодии - "Лунной сонаты", только лишь начало. Он дарил ей цветы, модные книги и шоколад, в ответ получая лишь рассеянное и равнодушное "Спасибо...". Казалось, ее ничего не интересовало, не было нужно, но цветы она все-таки выбирала определенные, все подаренные книги прочитывала, съедала шоколад, обедала с аппетитом.
Лишь дорогой мех и одежда были ее единственной явной слабостью, что отмечает Бунин ("Чистый понедельник"). Краткое содержание было бы неполным без описания характеров юноши и девушки.
Две противоположности
Оба героя была здоровы, богаты, молоды и очень хороши собой, настолько, что на концертах и в ресторанах их провожали восторженными взглядами. Он был родом откуда-то из Пензенской губернии, красив "итальянской" южной красотой. Характер героя был соответствующий: веселый, живой, постоянно готовый к улыбке. Красота девушки была какая-то персидская, индийская, и насколько он был непоседлив и болтлив, настолько она была задумчива и молчалива.
Сомнения героя
Описывая краткое содержание "Чистый понедельник", необходимо отметить и сомнения, владевшие порой героем. Даже когда он внезапно порывисто и жарко целовал ее, она не сопротивлялась этому, но всегда молчала. А когда ощущала, что герой не в силах справиться с собой, отстранялась молча, уходила в свою спальню и одевалась для выезда. Девушка сказала, что не годится в жены. Молодой человек думал: "Там видно будет!" - и никогда после этого не заговаривал о браке.
Иногда, однако, такое положение было для кавалера невыносимо мучительным. Он начинал думать, что это не любовь. Сказав об этом девушке, герой услышал в ответ, что никто не знает в действительности, что такое любовь. После этого они весь вечер снова говорили лишь о постороннем, и молодой человек вновь радовался тому, что просто находится рядом, слышит ее голос, смотрит на губы, которые час назад целовал.
Прощеное воскресенье
Продолжаем описывать главные события рассказа, который создал Бунин ("Чистый понедельник"). Краткое содержание их следующее. Прошли два месяца зимы, январь и февраль, а затем и Масленица. Героиня оделась во все черное в прощеное воскресенье, сообщив, что завтра чистый понедельник, и подала своему кавалеру идею отправиться в Он смотрел на нее удивленно, а она рассказывала про искренность и красоту похорон некоего архиепископа-раскольника, про хора, про посещения кремлевских соборов в одиночестве... Затем они долго гуляли по Новодевичьему кладбищу, навестили могилы Чехова и Эртеля, долго и безуспешно искали дом, где жил Грибоедов, после чего направились в Охотный ряд, в трактир.
Здесь было тепло и находилось множество извозчиков. Героиня сказала, что эта Русь сохранилась теперь лишь где-нибудь в северных монастырях, и что она когда-нибудь уйдет в самый глухой из них. Снова он смотрел на нее с беспокойством и удивлением: что с ней сегодня, опять причуды? Этот вопрос задает себе герой, а вместе с ним и Бунин.
Чистый понедельник
Краткое содержание дальнейших событий следующее. На следующий день девушка попросила отвезти ее в театр, на капустник, хотя и сказала, что нет ничего пошлее его. Здесь она непрестанно курила и внимательно смотрела на актеров, которые кривлялись под дружный хохот публики. Один из них с напускной жадностью смотрел на нее, а затем, припав к руке, спросил о ее кавалере: "Что это за красавец? Ненавижу". Выходя с капустника в третьем часу ночи, она полушутя, полусерьезно сказала, что актер был, безусловно, прав, "конечно, красив". Против обыкновения, в тот вечер она отпустила экипаж.
В квартире героиня сразу направилась в спальню, сняла платье и в одних туфлях, расчесывая гребнем свои черные волосы, стоя перед трюмо, сказала: "Говорил, что я мало о нем думаю. Нет, я думала".
Расставание
Утром герой проснулся, ощутив на себе ее пристальный взгляд. Девушка сообщила, что вечером уезжает в Тверь, причем не знает, надолго ли, обещала написать, как только прибудет на место.
Вот дальнейшие события рассказа, их краткое содержание. Бунин И. А. продолжает следующим образом. Полученное через две недели письмо было лаконично - твердая, хотя и ласковая, просьба не ждать, не предпринимать попыток увидеть и найти героиню. Девушка говорила, что пока побудет послушницей, а затем, возможно, решится стать монахиней. Он долго пропадал в кабаках, все больше опускаясь. Затем начал понемногу оправляться - безнадежно, равнодушно...
Два года спустя
С того дня прошло почти 2 года. В подобный тихий вечер герой взял извозчика и направился в Кремль. Здесь он долго не молясь стоял в Архангельском соборе, после чего много ездил, как два года назад, по темным улицам и плакал.
Он посмотрел на них, и вдруг одна из девушек подняла голову и в темноте посмотрела на него, как будто видя. Что могла она различить, как почувствовала присутствие юноши? Он повернулся и неслышно вышел из ворот.
Так заканчивает свой рассказ Бунин И.А. ("Чистый понедельник"). Краткое содержание по главам интересное и интригующее.
Знакомство их произошло в декабре месяце. Он непонятно каким образом попал на одну из лекций господина Андрея Белого, он никак не мог усидеть на месте и всю лекцию вертелся и смеялся на всю аудиторию. Она смотрела ни него как на чудака, но сама не поняла, как засмеялась над его очередной шуткой. С того времени он каждый вечер приезжает к ней домой в квартиру, которую она приобрела лишь потому, что ее поразил вид храма Христа Спасителя. Он не понимал, какие отношения его ждут с ней, он возил ее по ресторанам и кафе, посещал с ней музеи и концерты. Он не хотел думать, что будет дальше, так как когда-то она дала ему понять, что подобный разговор ее совершенно не интересует.
Она всегда была для него загадкой, и это не давало ему покоя. Он наслаждался каждой минутой, что давала ему судьба, чтобы почувствовать ее дыхание или увидеть ее улыбку. Это было для него настоящим счастьем…
Она снимала квартиру одна, ее отец жил далеко в Твери. Ей нравилось ходить на курсы истории. Она учила «Лунную сонату», хотя научилась лишь ее началу. Она брала цветы что он ей дарил, читала книги, что он приносил и всегда ела с аппетитом.
Богатые, молодые, красивые. Во всех публичных местах их провожали взглядами. Он – родом из губернии в Пензе. Он была безумно красивым, в нем была какая-то итальянская изюминка. Он был веселым, живым и всегда улыбался. Она обладала то ли индийским, то ли персидским шармом. Он дополняли друг друга, он болтлив, она тиха, он непоседлив, она задумчива. Даже в поцелуях они были настолько разными, насколько могли быть таковыми.
Периодически она не могла с собой совладать и уходила в комнату, в которой одевалась для нового гулянья. Она не хотела замуж, так как считала, что не создана для брака.
Периодически он не мог понять как до сих пор выдерживает подобные отношения. И вновь они забывали обо всем и разговаривали о постороннем. Он радовался, что имеет возможность быть рядом с ней. Для него это были и муки и счастье.
Так закончилась зима. На прощеное воскресенье она была облачена во все черное и предложила ему съездить в Новодевичий монастырь. Она поделилась с ним красотами тех мест и искренностью похорон архиепископа. Ей был близок церковный хор, она считала, что он заставляет трепетать ее сердце. Они долго гуляли в поисках дома Грибоедова, но, так и не сумев его отыскать, пошли подкрепиться к Егорову на Охотном ряду.
Трактир оказался довольно теплым и уютным, в нем было достаточно много извозчиков. Она поведала, что только в таких тихих местах Русь осталась нетронутой и то, что когда-нибудь она уйдет из мирской жизни в монастырь, зачитав какое-то древнерусское сказание. Он не понимал, какие еще причуды у нее в голове.
Она попросила его, чтобы завтра он привез ее в театральный капустник, хотя, как сказала она, что они довольно пошлые. Она много курила в этом заведении, и, пристально смотря на актеров, наблюдала за хохотом здешней публики. Там на нее смотрел с жадными глазами один человек, который вскоре подошел к ним и пьяно припал к ее руке, что-то бурча про ее спутника. Покинули они театральный капустник около трех ночи, и в этот день она решила отпустить экипаж и направиться домой пешком.
Она зашла домой и сразу пройдя в свою комнату, начала шуршать своим платьем. Она стояла у зеркала, когда он подошел вплотную к ее двери. Она расчесывала свои шикарные густые черные волосы. С утра он очнулся от ее взгляда, который был неестественно пристальным. Сказав, что она уезжает в Тверь и пришлет ему оттуда письмо, попросила его уйти.
Он получил письмо приблизительно через две недели. В нем она ласково, но твердо объяснила, что бы он не ждал ее, не надеялся ее увидеть или услышать когда либо еще. Оказалось, она решилась пойти в монастырь на послушание, чтобы в итоге стать монахиней. Он послушал ее и не искал с ней встречи, он пропадал в кабаках, стал много употреблять вина, он катился все ниже и ниже, не желая выбираться из той ямы, в которую себя загнал. Вскоре он нашел в себе силы и начал оправляться, но все это ему казалось бессмысленным и бездушным.
Уже пару лет прошло с тех пор, как он повстречал ее в чистый понедельник. В точно такой вечер он выбрался из дома, поймав извозчика, он отправился в кремль. Он долго стоял, не молясь, ни о чем не думая, в соборе Архангельском, после этого он ехал и плакал.
Так он доехал до Ордынки, на которой пел девичий хор в Марфо-Марьинской обители. Его совсем не желал пропускать дворник, но когда господин предложил ему рубль, тот обмяк, вздохнул и открыл перед мужчиной проход.
Из церкви выносили иконы и хоругви. Поющие монахини шли одна за одной с прекрасно светящими у их лиц горящими свечами. Он пригляделся и увидел ее, внимательно рассмотрев, он ушел. Она почувствовала его присутствие рядом с ней. Он не остановился и не обернулся. Он просто ушел…
Оформление читательского дневника – задача не из легких. Чтобы правильно и максимально сжато изложить основные события произведения, нужно иметь перед глазами достойный образец. Его вы всегда можете найти на «Литерагуру». Здесь к вашим услугам очень краткое содержание книги Бунина «Чистый понедельник».
(439 слов) Стояла зима, и каждый вечер рассказчик подъезжал к дому рядом с храмом Христа Спасителя, чтобы провести это время с любимой девушкой. Она там жила. Каждый вечер они обедали в ресторанах, потом посещали театры и концерты. Хотя они и проводили время вместе, но сильно близки всё же не были – девушка отказывалась говорить о том, что ждет их пару в будущем.
Она жила одна. Каждую неделю рассказчик привозил ей свежие цветы, коробки конфет и книги, но, казалось, что она была равнодушна к подаркам. Она не могла взять в толк, например, почему люди едят в ресторанах каждый день. При этом всегда ела с большим аппетитом и читала все подаренные книги. Питала большую любовь к мехам и шёлку.
Что рассказчик, что девушка, оба были богаты и красивы, как с обложки. И он – красавец с южной внешностью, активный и жизнерадостный, и она же имела восточные черты, но была чаще всего молчаливая и спокойная. И часто, читая книгу, отвлекалась и задумывалась о чем-то.
Иногда рассказчик наслаждался теми блаженными минутами, когда он мог целовать её, но ответом ему была тишина. Когда он заговорил о свадьбе, она ответила, что жена из неё никакая. Герой надеялся, что её мнение может измениться со временем, и продолжал ухаживать и страдать от их странной и неполной близости.
Прошло два зимних месяца, и в прощёное воскресенье она призналась, что часто посещает московские соборы в одиночестве. Её восхищают церковные песнопения, старая Русь, старые погребальные обряды. В этот же вечер они вдвоём отправились в Новодевичий монастырь, потом в трактир. Там девушка пообещала себе, что однажды уйдёт в какую-нибудь самую дальнюю обитель. Рассказчика взволновали её слова. На следующий же вечер они поехали в театр на «капустник». Там она курила, пила шампанское и танцевала польку, а после вдруг впервые позволила рассказчику остаться у себя ночью.
Утром она сказала, что в этот же вечер собирается в Тверь и не знает, когда вернётся назад. Этот день был – чистый понедельник.
Спустя несколько недель после отъезда она написала, что искать её бесполезно, и не нужно строчить ответ – обоим будет только больнее от этого. Она же собирается пойти на послушание, а потом, возможно, и постричься в монахини.
Герой начал спиваться в кабаках. Так минуло два года с того чистого понедельника. И однажды под Новый год он посетил Архангельский собор, где долго вслушивался в тишину церкви и как будто ожидал чуда. Потом — поехал на Ордынку, к воротам Марфо-Мариинской обители. Оттуда послышался девичий хор, и он вошел в пределы двора. Из церкви появилась великая княгиня в белоснежном одеянии, следом за ней — хористки со свечками в руках. Тут одна из них посмотрела во мрак на рассказчика. Он спросил себя, как она почувствовала, что он здесь, ничего не видя, развернулся и покинул двор.
Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов — и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, — в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды — оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие... Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер — от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну»... Чем все это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно — так же, как говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения — совсем близки мы все еще не были; и все это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании — и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведенным возле нее. Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. Я как-то спросил: «Зачем?» Она пожала плечом: «А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того, меня интересует история...» Жила она одна, — вдовый отец ее, просвещенный человек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой много места занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино, на котором она все разучивала медленное, сомнамбулически прекрасное начало «Лунной сонаты», — только одно начало, — на пианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядные цветы, — по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие, — и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила: «Спасибо за цветы...» Я привозил ей коробки шоколаду, новые книги — Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, — и получал все то же «спасибо» и протянутую теплую руку, иногда приказание сесть возле дивана, не снимая пальто. «Непонятно почему, — говорила она в раздумье, гладя мой бобровый воротник, — но, кажется, ничего не может быть лучше запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату...» Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: «Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать», — но сама и обедала и ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью ее была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех... Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже «неприлично красив», как сказал мне однажды один знаменитый актер, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. «Черт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то», — сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной веселости, настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все как будто во что-то мысленно вникала; лежа на диване с книгой в руках, часто опускала ее и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читать. — Вы ужасно болтливы и непоседливы, — говорила она, — дайте мне дочитать главу... — Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может быть, не узнал бы вас, — отвечал я, напоминая ей этим наше знакомство: как-то в декабре, попав в Художественный кружок на лекцию Андрея Белого, который пел ее, бегая и танцуя на эстраде, я так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом со мной и сперва с некоторым недоумением смотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и я тотчас весело обратился к ней. — Все так, — говорила она, — но все-таки помолчите немного, почитайте что-нибудь, покурите... — Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня! — Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае, вы у меня первый и последний. Вам этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить... И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столике за отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки, блюдечки, говоря, что придет в голову: — Вы дочитали «Огненного ангела»? — Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать. — А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина? — Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю. — Все-то вам не нравится! — Да, многое... «Странная любовь!» — думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него... «Странный город! — говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. — Василий Блаженный — и Спас-на-Бору, итальянские соборы — и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах...» Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване только в одном шелковом архалуке, отороченном соболем, — наследство моей астраханской бабушки, сказала она, — сидел возле нее в полутьме, не зажигая огня, и целовал ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело... И она ничему не противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы — она давала их, дыша уже порывисто, но все молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не было перед этим: — Куда нынче? В «Метрополь», может быть? И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем. Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке: — Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь... Это меня не обезнадежило. «Там видно будет!» — сказал я себе в надежде на перемену ее решения со временем и больше не заговаривал о браке. Наша неполная близость казалась мне иногда невыносимой, но и тут — что оставалось мне, кроме надежды на время? Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте и тишине, я схватился за голову: — Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя! Она промолчала. — Да, все-таки это не любовь, не любовь... Она ровно отозвалась из темноты: — Может быть. Кто же знает, что такое любовь? — Я, я знаю! — воскликнул я. — И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье! — Счастье, счастье... «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету». — Это что? — Это так Платон Каратаев говорил Пьеру. Я махнул рукой: — Ах, бог с ней, с этой восточной мудростью! И опять весь вечер говорил только о постороннем — о новой постановке Художественного театра, о новом рассказе Андреева... С меня опять было довольно и того, что вот я сперва тесно сижу с ней в летящих и раскатывающихся санках, держа ее в гладком мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залу ресторана под марш из «Аиды», ем и пью рядом с ней, слышу ее медленный голос, гляжу на губы, которые целовал час тому назад, — да, целовал, говорил я себе, с восторженной благодарностью глядя на них, на темный пушок над ними, на гранатовый бархат платья, на скат плеч и овал грудей, обоняя какой-то слегка пряный запах ее волос, думая: «Москва, Астрахань, Персия, Индия!» В ресторанах за городом, к концу ужина, когда все шумней становилось кругом в табачном дыму, она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать цыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора, с гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевало с низким лбом под дегтярной челкой... Она слушала песни с томной, странной усмешкой... В три, в четыре часа ночи я отвозил ее домой, на подъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех ее воротника и в каком-то восторженном отчаянии летел к Красным воротам. И завтра и послезавтра будет все то же, думал я, — все та же мука и все то же счастье... Ну что ж — все-таки счастье, великое счастье! Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Я приехал, и она встретила меня уже одетая, в короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в черных фетровых ботиках. — Все черное! — сказал я, входя, как всегда, радостно. Глаза ее были ласковы и тихи. — Ведь завтра уже чистый понедельник, — ответила она, вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в черной лайковой перчатке. — «Господи владыко живота моего...» Хотите поехать в Новодевичий монастырь? Я удивился, но поспешил сказать: — Хочу! — Что ж все кабаки да кабаки, — прибавила она. — Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище... Я удивился еще больше: — На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье? — Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнего архиепископа. И вот представьте себе: гроб — дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной черной вязью — красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями... — Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии! — Это вы меня не знаете. — Не знал, что вы так религиозны. — Это не религиозность. Я не знаю что... Но я, например, часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого... Так вот: диаконы — да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, — то один хор, то другой, — и все в унисон, и не по нотам, а по «крюкам». А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег... Да нет, вы этого не понимаете! Идем... Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу, — солнце только что село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики, — она вдруг обернулась, почувствовав это: — Правда, как вы меня любите! — сказала она с тихим недоумением, покачав головой. Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом: — Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра! Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле которых покорно сидел на козлах мой Федор. — Поездим еще немножко, — сказала она, — потом поедем есть последние блины к Егорову... Только не шибко, Федор, — правда? — Слушаю-с. — Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем его искать... И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в Грибоедовском переулке; но кто ж мог указать нам, в каком доме жил Грибоедов, — прохожих не было ни души, да и кому из них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно стемнело, розовели за деревьями в инее освещенные окна... — Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, — сказала она. Я засмеялся: — Опять в обитель? — Нет, это я так... В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где в углу, перед черной доской иконы богородицы троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на черный кожаный диван... Пушок на ее верхней губе был в инее, янтарь щек слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, — я не мог отвести восторженных глаз от ее лица. А она говорила, вынимая платочек из душистой муфты: — Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и богородица троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы — барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву. — Могу, могу! — отвечал я. — И давайте закажем обед си́лен! — Как это «си́лен»? — Это значит — сильный. Как же вы не знаете? «Рече Гюрги...» — Как хорошо! Гюрги! — Да, князь Юрий Долгорукий. «Рече Гюрги ко Святославу, князю Северскому: „Приди ко мне, брате, в Москову“ и повеле устроить обед силен». — Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский! Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись от волнения, но подошел половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил: — Извините, господин, курить у нас нельзя... И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой: — К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке... — И к наважке хересу, — прибавила она, радуя меня доброй разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер. И я уже рассеянно слушал, что она говорила дальше. А она говорила с тихим светом в глазах: — Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. «Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном...» Я шутя сделал страшные глаза: — Ой, какой ужас! Она, не слушая, продолжала: — Так испытывал ее бог. «Когда же пришло время ее благостной кончины, умолили бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние...» И опять моя рассеянность сменилась удивлением и даже тревогой: что это с ней нынче? И вот, в этот вечер, когда я отвез ее домой совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани: — Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньте десяти. Завтра «капустник» Художественного театра. — Так что? — спросил я. — Вы хотите поехать на этот «капустник»? — Да. — Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих «капустников»! — И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать. Я мысленно покачал головой, — все причуды, московские причуды! — и бодро отозвался: — Ол райт! В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено, — люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом «Лунной сонаты» — все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, — звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошел — она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам черные лоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки. — Вот если бы я была певица и пела на эстраде, — сказала она, глядя на мое растерянное лицо, — я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него... На «капустнике» она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, — оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом: — Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье! И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял ее руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня: — А это что за красавец? Ненавижу. Потом захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка — и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал: — Дозвольте пригласить на полечку Транблан... И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:Пойдем, пойдем поскорее
С тобой польку танцевать!
