«Сны Чанга. Сны чанга, бунин иван алексеевич Сны чанга краткое содержание

Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле. Некогда Чанг узнал мир и капитана, своего хозяина, с которым соединилось его земное существование. И прошло с тех пор целых шесть лет, протекло, как песок в корабельных песочных часах. Вот опять была ночь — сон или действительность? — и опять наступает утро — действительность или сон? Чанг стар, Чанг пьяница — он все дремлет. На дворе, в городе Одессе, зима. Погода злая, мрачная, много хуже даже той, китайской, когда Чанг с капитаном встретили друг друга. Несет острым мелким снегом, снег косо летит по ледяному, скользкому асфальту пустого приморского бульвара и больно сечет в лицо каждому еврею, что, засунувши руки в карманы и сгорбившись, неумело бежит направо или налево. За гаванью, тоже опустевшей, за туманным от снега заливом слабо видны голые степные берега. Мол весь дымится густым серым дымом: море с утра до вечера переваливается через мол пенистыми чревами. Ветер звонко свищет в телефонных проволоках... В такие дни жизнь в городе начинается не рано. Не рано просыпаются и Чанг с капитаном. Шесть лет — много это или мало? За шесть лет Чанг с капитаном стали стариками, хотя капитану еще и сорока нет, и судьба их грубо переменилась. По морям они уже не плавают — живут «на берегу», как говорят моряки, и не там, где жили когда-то, а в узкой и довольно мрачной улице, на чердаке пятиэтажного дома, пахнущего каменным углем, населенного евреями, из тех, что в семью приходят только к вечеру и ужинают в шляпах на затылок. Потолок у Чанга с капитаном низкий, комната большая и холодная. В ней всегда, кроме того, сумрачно: два окна, пробитые в наклонной стене-крыше, невелики и круглы, напоминают корабельные. Между окнами стоит что-то вроде комода, а у стены налево старая железная кровать; вот и все убранство этого скучного жилища, если не считать камина, из которого всегда дует свежим ветром. Чанг спит в уголке за камином. Капитан на кровати. Какова эта чуть не до полу продавленная кровать и каков матрац на ней, легко представит себе всякий, живавший на чердаках, а нечистая подушка так жидка, что капитану приходится подкладывать под нее свою тужурку. Однако и на этой кровати спит капитан очень спокойно, лежит, — на спине, с закрытыми глазами и серым лицом, — неподвижно, как мертвый. Что за чудесная кровать была у него прежде! Ладная, высокая, с ящиками, с постелью глубокой и уютной, с тонкими и скользкими простынями и холодящими белоснежными подушками! Но и тогда, даже в качку, не спал капитан так крепко, как теперь: за день он сильно устает, да и о чем ему теперь тревожиться, что он может проспать и чем может обрадовать его новый день? Было когда-то две правды на свете, постоянно сменявших друг друга: первая та, что жизнь несказанно прекрасна, а другая — что жизнь мыслима лишь для сумасшедших. Теперь капитан утверждает, что есть, была и во веки веков будет только одна правда, последняя, правда еврея Иова, правда мудреца из неведомого племени, Экклезиаста. Часто говорит теперь капитан, сидя в пивной: «Помни, человек, с юности твоей те тяжелые дни и годы, о коих ты будешь говорить: нет мне удовольствия в них!» Все же дни и ночи по-прежнему существуют, и вот опять была ночь, и опять наступает утро. И капитан с Чангом просыпаются. Но, проснувшись, капитан не открывает глаз. Что он в эту минуту думает, не знает даже Чанг, лежащий на полу возле нетопленного камина, из которого всю ночь пахло морской свежестью. Чангу известно только одно: то, что капитан пролежит так не менее часа. Чанг, поглядев на капитана уголком глаза, снова смыкает веки и снова задремывает. Чанг тоже пьяница, он тоже по утрам мутен, слаб и чувствует мир с тем томным отвращением, которое так знакомо всем плавающим на кораблях и страдающим морской болезнью. И потому, задремывая в этот утренний час, Чанг видит сон томительный, скучный... Видит он: Поднялся на палубу парохода старый, кислоглазый китаец, опустился на корячки, стал скулить, упрашивать всех проходящих мимо, чтобы купили у него плетушку тухлых рыбок, которую он принес с собою. Был пыльный и холодный день на широкой китайской реке. В лодке под камышовым парусом, качавшейся на речной мути, сидел щенок — рыжий кобелек, имевший в себе нечто лисье и волчье, с густым жестким мехом вокруг шеи, — строго и умно водил черными глазами по высокой железной стене пароходного бока и торчком держал уши. — Продай лучше собаку! — весело и громко, как глухому, крикнул китайцу молодой капитан парохода, без дела стоявший на своей вышке. Китаец, первый хозяин Чанга, вскинул глаза кверху, оторопел и от крика, и от радости, стал кланяться и цокать: «Ve"y good dog, ve"y good!» — И щенка купили, — всего за целковый, — назвали Чангом, и поплыл он в тот же день со своим новым хозяином в Россию и вначале, целых три недели, так мучился морской болезнью, был в таком дурмане, что даже ничего не видел: ни океана, ни Сингапура, ни Коломбо... В Китае начиналась осень, погода была трудная. И стало мутить Чанга, едва вышли в устье. Навстречу несло дождем, мглою, сверкали по водной равнине барашки, качалась, бежала, всплескивалась серо-зеленая зыбь, острая и бестолковая, а плоские прибрежья расходились, терялись в тумане — и все больше, больше становилось воды вокруг. Чанг, в своей серебрившейся от дождя шубке, и капитан, в непромокаемом пальто с поднятым капюшоном, были на мостике, высота которого чувствовалась теперь еще сильнее, чем прежде. Капитан командовал, а Чанг дрожал и воротил от ветра морду. Вода ширилась, охватывала ненастные горизонты, мешалась с мглистым небом. Ветер рвал с крупной шумной зыби брызги, налетал откуда попало, свистал в реях и гулко хлопал внизу парусиновыми тентами, меж тем как матросы, в кованых сапогах и мокрых накидках, отвязывали, ловили и скатывали их. Ветер искал, откуда бы покрепче ударить, и как только пароход, медленно ему кланявшийся, взял покруче вправо, поднял его таким большим, кипучим валом, что он не удержался, рухнул с переката вала, зарываясь в пену, а в штурманской рубке с дребезгом и звоном полетела на пол кофейная чашка, забытая на столике лакеем... И с этой минуты пошла музыка! Дни потом были всякие: то огнем жгло с сияющей лазури солнце, то горами громоздились и раскатывались ужасающим громом тучи, то потопами обрушивались на пароход и на море буйные ливни; но качало, качало непрерывно, даже и во время стоянок. Вконец замученный, ни разу за целых три недели не покинул Чанг своего угла в жарком полутемном коридоре среди пустых кают второго класса, на юте, возле высокого порога двери на палубу, отворявшейся только раз в сутки, когда вестовой капитана приносил Чангу пищу. И от всего пути до Красного моря остались в памяти Чанга только тяжкие скрипы переборок, дурнота и замирание сердца, то летевшего вместе с дрожащей кормой куда-то в пропасть, то возносившегося в небо, да колючий, смертный ужас, когда об эту высоко поднятую и вдруг снова завалившуюся на сторону корму, грохочущую винтом в воздухе, с пушечным выстрелом расшибалась целая водяная гора, гасившая дневной свет в иллюминаторах и потом стекавшая по их толстым стеклам мутными потоками. Слышал больной Чанг далекие командные крики, гремучие свистки боцмана, топот матросских ног где-то над головой, слышал плеск и шум воды, различал полузакрытыми глазами полутемный коридор, загроможденный рогожными тюками чая, — и шалел, пьянел от тошноты, жары и крепкого чайного запаха... Но тут сон Чанга обрывается. Чанг вздрагивает и открывает глаза: это уже не волна ударила в корму — это грохнула где-то внизу дверь, с размаху кем-то брошенная. И вслед за этим громко откашливается и медленно встает со своего вдавленного одра капитан. Он натягивает на ноги и зашнуровывает разбитые башмаки, надевает вынутую из-под подушки черную тужурку с золотыми пуговицами и идет к комоду, меж тем как Чанг, в своей рыжей поношенной шубке, недовольно, с визгом зевает, поднявшись с пола. На комоде стоит начатая бутылка водки. Капитан пьет прямо из горлышка и, слегка задохнувшись и отдуваясь в усы, направляется к камину, наливает в плошку, стоящую возле него, водки и для Чанга. Чанг жадно начинает лакать. А капитан закуривает и снова ложится — ждать того часа, когда совсем ободняется. Уже слышен отдаленный гул трамвая, уже льется далеко внизу, на улице, непрерывное цоканье копыт по мостовой, но выходить еще рано. И капитан лежит и курит. Кончив лакать, ложится и Чанг. Он вскакивает на кровать, свертывается клубком у ног капитана и медленно вплывает в то блаженное состояние, которое всегда дает водка. Полузакрытые глаза его туманятся, он слабо глядит на хозяина и, чувствуя все возрастающую нежность к нему, думает то, что можно выразить по-человечески так: «Ах, глупый, глупый! Есть только одна правда на свете, и если бы ты знал, какая эта чудесная правда!» И опять не то снится, не то думается Чангу то далекое утро, когда после мучительного, беспокойного океана вошел пароход, плывший из Китая с капитаном и Чангом, в Красное море... Снится ему: Проходя Перим, все медленнее, точно баюкая, размахивался пароход, и впал Чанг в сладкий и глубокий сон. И вдруг очнулся. И, очнувшись, изумился выше всякой меры: везде было тихо, мерно дрожала и никуда не падала корма, ровно шумела вода, бежавшая где-то за стенами, теплый кухонный запах, тянувший из-под двери на палубу, был очарователен... Чанг привстал и поглядел в пустую кают-компанию: там, в сумраке, мягко светилось что-то золотисто-лиловое, что-то едва уловимое глазом, но необыкновенно радостное — там, в солнечно-голубую пустоту, на простор, на воздух, были открыты задние иллюминаторы, а по низкому потолку струились, текли и не утекали извилистые зеркальные ручьи. И случилось с Чангом то же, что не раз случалось в те времена и с его хозяином, капитаном: он вдруг понял, что существует в мире не одна, а две правды — одна та, что жить на свете и плавать ужасно, а другая... Но о другой Чанг не успел додумать: в неожиданно распахнувшуюся дверь он увидел трап на спардек, черную, блестящую громаду пароходной трубы, ясное небо летнего утра и быстро идущего из-под трапа, из машинного отделения, капитана, размытого и выбритого, благоухающего свежестью одеколона, с поднятыми по-немецки русыми усами, с сияющим взглядом зорких светлых глаз, во всем тугом и белоснежном. И, увидев все это, Чанг так радостно рванулся вперед, что капитан на лету подхватил его, чмокнул в голову и, повернув назад, в три прыжка выскочил, на руках с ним, на спардек, на верхнюю палубу, а оттуда еще выше, на тот самый мостик, где так страшно было в устье великой китайской реки. На мостике капитан вошел в штурманскую рубку, а Чанг, брошенный на пол, немного посидел, трубой распушив по гладким доскам свой лисий хвост. Сзади Чанга было очень горячо и светло от невысокого солнца. Горячо, должно быть, было и в Аравии, близко проходившей справа своим золотым прибрежьем и своими черно-коричневыми горами, своими пиками, похожими на горы мертвой планеты, тоже глубоко засыпанными сухим золотом, — всей своей песчано-гористой пустыней, видной необыкновенно четко, так, что казалось, туда можно перепрыгнуть. А наверху, на мостике, еще чувствовалось утро, еще тянуло легкой свежестью, и бодро гулял взад и вперед помощник капитана, — тот самый, что потом так часто до бешенства доводил Чанга, дуя ему в нос, — человек в белой одежде, в белом шлеме и в страшных черных очках, все поглядывавший на поднебесное острие передней мачты, над которой белым страусовым пером курчавилось тончайшее облачко... Потом капитан крикнул из рубки: «Чанг! Кофе пить!» И Чанг тотчас вскочил, обежал рубку и ловко сигнул через ее медный порог. И за порогом оказалось еще лучше, чем на мостике: там был широкий кожаный диван, приделанный к стене, над ним висели какие-то блестящие стеклом и стрелками штуки вроде круглых стенных часов, а на полу стояла полоскательница с бурдой из сладкого молока и хлеба. Чанг стал жадно лакать, а капитан занялся делом: он развернул на стойке, помещавшейся под окном против дивана, большую морскую карту и, положив на нее линейку, твердо прорезал алыми чернилами длинную полоску. Чанг, кончив лакать, с молоком на усах, подпрыгнул и сел на стойке возле самого окна, за которым синела отложным воротом просторная рубаха матроса, стоявшего спиной к окну перед колесом с рогами. И тут капитан, который, как оказалось впоследствии, очень любил поговорить, будучи наедине с Чангом, сказал Чангу: — Видишь, братец, вот это и есть Красное море. Надо нам с тобой пройти его поумнее, — ишь какое оно от островков и рифов пестрое, — надо мне тебя доставить в Одессу в полной сохранности, потому что там уже знают о твоем существовании. Я уже проболтался про тебя одной прекапризной девчонке, похвастался перед ней твоей милостью по такому, понимаешь ли, длинному канату, что проложен умными людьми на дне всех морей-океанов... Я, Чанг, все-таки ужасно счастливый человек, такой счастливый, что ты даже и представить себе не можешь, и потому мне ужасно не хочется напороться на какой-нибудь из этих рифов, осрамиться до девятой пуговицы на своем первом дальнем рейсе... И, говоря так, капитан вдруг строго глянул на Чанга и дал ему пощечину: — Лапы с карты прочь! — крикнул он начальственно. — Не смей лезть на казенное добро! И Чанг, мотнув головой, зарычал и зажмурился. Это была первая пощечина, полученная им, и он обиделся, ему опять показалось, что жить на свете и плавать — скверно. Он отвернулся, гася и сокращая свои прозрачно-яркие глаза, и с тихим рычанием оскалил свои волчьи зубы. Но капитан не придал значения его обиде. Он закурил папиросу и вернулся на диван, вынул из бокового кармана пикейной куртки золотые часы, отколупнул крепким ногтем их крышки и, глядя на что-то сияющее, необыкновенно живое, торопливое, что звонко бежало внутри часов, опять заговорил дружески. Он опять стал рассказывать Чангу о том, что он везет его в Одессу, на Елисаветинскую улицу, что на Елисаветинской улице есть у него, у капитана, во-первых, квартира, во-вторых, красавица жена и, в-третьих, чудесная дочка и что он, капитан, все-таки очень счастливый человек. — Все-таки, Чанг, счастливый! — сказал капитан, а потом добавил: — Дочка эта самая, Чанг, девочка резвая, любопытная, настойчивая, — плохо тебе будет временами, особливо твоему хвосту! Но если бы ты знал, Чанг, что это за прелестное существо! Я, братец, так люблю ее, что даже боюсь своей любви: для меня весь мир только в ней, — ну, скажем, почти в ней, — а разве так полагается? Да и вообще, следует ли кого-нибудь любить так сильно? — спросил он. — Разве глупее нас с тобой были все эти ваши Будды, а послушай-ка, что они говорят об этой любви к миру и вообще ко всему телесному — от солнечного света, от волны, от воздуха и до женщины, до ребенка, до запаха белой акации! Или: знаешь ли ты, что такое Тао, выдуманное вами же, китайцами? Я, брат, сам плохо знаю, да и все плохо знают это, но насколько можно понять, ведь это что такое? Бездна-Праматерь, она же родит и поглощает и, поглощая, снова родит все сущее в мире, а иначе сказать — тот Путь всего сущего, коему не должно противиться ничто сущее. А ведь мы поминутно противимся ему, поминутно хотим повернуть не только, скажем, душу любимой женщины, но и весь мир по-своему! Жутко жить на свете, Чанг, — сказал капитан, — очень хорошо, а жутко, и особенно таким, как я! Уж очень я жаден до счастья и уж очень часто сбиваюсь: темен и зол этот Путь или же совсем, совсем напротив? И, помолчав, еще добавил: — Главная штука ведь в чем? Когда кого любишь, никакими силами никто не заставит тебя верить, что может не любить тебя тот, кого ты любишь. И вот тут-то, Чанг, и зарыта собака. А как великолепна жизнь, боже мой, как великолепна! Накаляемый уже высоко поднявшимся солнцем и чуть дрожащий на бегу пароход неустанно разрезал заштилевшее в бездне знойного воздушного пространства Красное море. Светлая пустота тропического неба глядела в дверь рубки. Близился полдень, медный порог так и горел на солнце. Стекловидные валы все медлительнее перекатывались за бортом, вспыхивая ослепительным блеском и озаряя рубку. Чанг сидел на диване, слушая капитана. Капитан, гладивший голову Чанга, спихнул его на пол — «нет, брат, жарко!» — сказал он, — но на этот раз Чанг не обиделся: слишком хорошо было жить на свете в этот радостный полдень. А потом... Но тут опять прерывается сон Чанга. — Чанг, идем! — говорит капитан, сбрасывая ноги с кровати. И опять с удивлением видит Чанг, что он не на пароходе в Красном море, а на чердаке в Одессе, и что на дворе и впрямь полдень, только не радостный, а темный, скучный, неприязненный. И тихо рычит на капитана, потревожившего его. Но капитан, не обращая на него внимания, надевает старый форменный картуз и такое же пальто и, запустив руки в карманы и сгорбившись, идет к двери. Поневоле приходится и Чангу спрыгивать с кровати. По лестнице капитан спускается тяжело и неохотно, точно в силу нудной необходимости. Чанг катится довольно быстро: его бодрит еще не улегшееся раздражение, которым всегда кончается блаженное состояние после водки... Да, вот уже два года, изо дня в день, занимаются Чанг с капитаном тем, что ходят по ресторанам. Там они пьют, закусывают, глядят на других пьяниц, пьющих и закусывающих рядом с ними, среди шума, табачного дыма и всякого зловония. Чанг лежит у ног капитана, на полу. А капитан сидит и курит, крепко положив, по своей морской привычке, локти на стол, ждет того часа, когда надо будет, по какому-то им самим выдуманному закону, перекочевать в другой ресторан или кофейню: завтракают Чанг с капитаном в одном месте, кофе пьют в другом, обедают в третьем, ужинают в четвертом. Обычно капитан молчит. Но бывает, что встречается капитан с кем-нибудь из своих прежних друзей и тогда весь день говорит без умолку о ничтожестве жизни и поминутно угощает вином то себя, то собеседника, то Чанга, перед которым всегда стоит на полу какая-нибудь посудинка. Именно так проведут они и нынешний день: нынче они условились позавтракать с одним старым приятелем капитана, с художником в цилиндре. А это значит, что будут они сидеть сперва в вонючей пивной, среди краснолицых немцев, — людей тупых, дельных, работающих с утра до вечера с той целью, конечно, чтобы пить, есть, снова работать и плодить себе подобных, — потом пойдут в кофейню, битком набитую греками и евреями, вся жизнь которых, тоже бессмысленная, но очень тревожная, поглощена непрестанным ожиданием биржевых слухов, а из кофейни отправятся в ресторан, куда стекается всякое человеческое отребье, — и просидят там до поздней ночи... Зимний день короток, а за бутылкой вина, за беседой с приятелем он еще короче. И вот уже побывали Чанг, капитан и художник и в пивной, и в кофейне и без конца сидят, пьют в ресторане. И опять капитан, положив локти на стол, горячо уверяет художника, что есть только одна правда на свете, — злая и низкая. — Ты посмотри кругом, говорит он, ты только вспомни всех тех, что ежедневно видим мы с тобой в пивной, в кофейне, на улице! Друг мой, я видел весь земной шар — жизнь везде такова! Все это ложь и вздор, чем будто бы живут люди: нет у них ни бога, ни совести, ни разумной цели существования, ни любви, ни дружбы, ни честности, — нет даже простой жалости. Жизнь — скучный, зимний день в грязном кабаке, не более... И Чанг, лежа под столом, слушает все это в тумане хмеля, в котором уже нет более возбуждения. Соглашается он или не соглашается с капитаном? На это нельзя ответить определенно, но раз уж нельзя, значит, дело плохо. Чанг не знает, не понимает, прав ли капитан; да ведь все мы говорим «не знаю, не понимаю» только в печали; в радости всякое живое существо уверено, что оно все знает, все понимает... Но вдруг точно солнечный свет прорезывает этот туман: вдруг раздается стук палочки по пюпитру на эстраде ресторана — и запевает скрипка, за ней другая, третья... Они поют все страстней, все звончее, — и через минуту переполняется душа Чанга совсем иной тоской, совсем иной печалью. Она дрожит от непонятного восторга, от какой-то сладкой муки, от жажды чего-то, — и уже не разбирает Чанг, во сне он или наяву. Он всем существом своим отдается музыке, покорно следует за ней в какой-то иной мир — и снова видит себя на пороге этого прекрасного мира, неразумным, доверчивым к миру щенком на пароходе в Красном море... — Да, так как это было? — не то снится, не то думается ему. — Да, помню: хорошо было жить в жаркий полдень в Красном море! Чанг с капитаном сидели в рубке, потом стояли на мостике... О, сколько было света, блеска, синевы, лазури! Как удивительно цветисты были на фоне неба все эти белые, красные и желтые рубахи матросов, с растопыренными руками развешенные на носу! А потом Чанг с капитаном и прочими моряками, у которых лица были кирпичные, глаза маслянистые, а лбы белые и потные, завтракал в жаркой кают-компании первого класса, под жужжащим и дующим из угла электрическим вентилятором, после завтрака вздремнул немного, после чая обедал, а после обеда опять сидел наверху, перед штурманской рубкой, где лакей поставил для капитана полотняное кресло, и смотрел далеко за море, на закат, нежно зеленевший в разноцветных и разнообразных тучках, на винно-красное, лишенное лучей солнце, которое, коснувшись мутного горизонта, вдруг вытянулось и стало похоже на темно-огненную митру... Быстро бежал пароход вдогонку за ним, так и мелькали за бортом гладкие водяные горбы, отливающие сине-лиловой шагренью, но солнце спешило, спешило, — море точно втягивало его, — и все уменьшалось да уменьшалось, стало длинным раскаленным углем, задрожало и потухло, а как только потухло, сразу пала на весь мир тень какой-то печали, и сильней заволновался все крепчавший к ночи ветер. Капитан, глядя на темное пламя заката, сидел с раскрытой головою, с колеблющимися от ветра волосами, и лицо его было задумчиво, гордо и грустно, и чувствовалось, что все-таки он счастлив, и что не только весь этот бегущий по его воле пароход, но и целый мир в его власти, потому что весь мир был в его душе в эту минуту, — и потому еще, что и тогда уже пахло вином от него... Ночь же настала, страшная и великолепная. Она была черная, тревожная, с беспорядочным ветром и с таким полным светом шумно взметывавшихся вокруг парохода волн, что порою Чанг, бегавший за быстро и безостановочно гулявшим по палубе капитаном, с визгом отскакивал от борта. И капитан опять взял Чанга на руки и, приложив щеку к его бьющемуся сердцу, — ведь оно билось совершенно так же, как и у капитана! — пришел с ним в самый конец палубы, на ют, и долго стоял там в темноте, очаровывая Чанга дивным и ужасным зрелищем: из-под высокой, громадной кормы, из-под глухо бушующего винта, с сухим шорохом сыпались мириады белоогненных игл, вырывались и тотчас же уносились в снежную искристую дорогу, прокладываемую пароходом, то огромные голубые звезды, то какие-то тугие синие клубы, которые ярко разрывались и, угасая, таинственно дымились внутри кипящих водяных бугров бледно-зеленым фосфором. Ветер с разных сторон сильно и мягко бил из темноты в морду Чанга, раздувал и холодил густой мех на его груди, и, крепко, родственно прижимаясь к капитану, обонял Чанг запах как бы холодной серы, дышал взрытой утробой морских глубин, а корма дрожала, ее опускало и поднимало какой-то великой и несказанно свободной силой, и он качался, качался, возбужденно созерцая эту слепую и темную, но стократ живую, глухо бунтующую Бездну. И порой какая-нибудь особенно шальная и тяжелая волна, с шумом пролетавшая мимо кормы, жутко озаряла руки и серебряную одежду капитана... В эту ночь капитан привел Чанга в свою каюту, большую и уютную, мягко освещенную лампой под красным шелковым абажуром. На письменном столе, плотно уместившемся возле капитанской кровати, стояли, в тени и свете лампы, два фотографических портрета: хорошенькая сердитая девочка в локонах, капризно и вольно сидевшая в глубоком кресле, и молодая дама, изображенная почти во весь рост, с кружевным белым зонтиком на плече, в кружевной большой шляпке и в нарядном весеннем платье, — стройная, тонкая, прелестная и печальная, как грузинская царевна. И капитан сказал, под шум черных волн за открытым окном: — Не будет, Чанг, любить нас с тобой эта женщина! Есть, брат, женские души, которые вечно томятся какой-то печальной жаждой любви и которые от этого от самого никогда и никого не любят. Есть такие — и как судить их за всю их бессердечность, лживость, мечты о сцене, о собственном автомобиле, о пикниках на яхтах, о каком-нибудь спортсмене, раздирающем свои сальные от фиксатуара волосы на прямой ряд? Кто их разгадает? Всякому свое, Чанг, и не следуют ли они сокровеннейшим велениям Тао, как следует им какая-нибудь морская тварь, вольно ходящая вот в этих черных, огненно-панцирных волнах? — У-у! — сказал капитан, садясь на стул, мотая головой и развязывая шнурки белого башмака. — Что только было со мной, Чанг, когда я в первый раз почувствовал, что она уже не совсем моя, — в ту ночь, когда она в первый раз одна была на яхт-клубском балу и вернулась под утро, точно поблекшая роза, бледная от усталости и еще не улегшегося возбуждения, с глазами сплошь темными, расширенными и такими далекими от меня! Если бы ты знал, как неподражаемо хотела она одурачить меня, с каким простым удивлением спросила: «А ты еще не спишь, бедный?» Тут я даже слова не мог выговорить, и она сразу поняла меня и смолкла, — только быстро взглянула на меня, — и молча стала раздеваться. Я хотел убить ее, но она сухо и спокойно сказала: «Помоги мне расстегнуть сзади платье», — и я покорно подошел и стал дрожащими руками отстегивать эти крючки и кнопки — и как только увидел в раскрывшееся платье ее тело, ее междуплечье и сорочку, спущенную с плеч и засунутую за корсет, как только услыхал запах ее черных волос и взглянул в освещенное трюмо, отражавшее ее груди, поднятые корсетом... И, не договорив, капитан махнул рукой. Он разделся, лег и погасил огонь, и Чанг, перевертываясь и укладываясь в сафьянном кресле возле письменного стола, видел, как бороздили черную плащаницу моря вспыхивающие и гаснущие полосы белого пламени, как по черному горизонту зловеще мелькали какие-то огни, как оттуда прибегала порою и с грозным шумом вырастала выше борта и заглядывала в каюту страшная живая волна, — некий сказочный змей, весь насквозь светившийся самоцветными глазами, прозрачными изумрудами и сапфирами, — и как пароход отталкивал ее прочь и ровно бежал дальше, среди тяжелых и зыбких масс этого довременного, для нас уже чуждого и враждебного естества, называемого океаном... Ночью капитан вдруг что-то крикнул и, сам испугавшись своего крика, прозвучавшего какой-то унизительно-жалобной страстью, тотчас же проснулся. Полежав минуту молча, он вздохнул и сказал с усмешкой: — Да, да! «Золотое кольцо в ноздре свиньи — женщина прекрасная!» Трижды прав ты, Соломон Премудрый! Он нашел в темноте папиросницу, закурил, но, затянувшись два раза, уронил руку — и так и заснул с красным огоньком папиросы в руке. И опять стало тихо — только сверкали, качались и с шумом неслись волны мимо борта. Южный Крест из-за черных туч... Но тут внезапно оглушает Чанга громовой грохот. Чанг в ужасе вскакивает. Что случилось? Опять ударился, по вине пьяного капитана, пароход о подводные камни, как это было три года тому назад? Опять выстрелил капитан из пистолета в свою прелестную и печальную жену? Нет, кругом не ночь, не море и не зимний полдень на Елисаветинской, а очень светлый, полный шума и дыма ресторан: это пьяный капитан ударил кулаком по столу и кричит художнику: — Вздор, вздор! Золотое кольцо в ноздре свиньи, вот кто твоя женщина! «Коврами я убрала постель мою, разноцветными тканями египетскими: зайдем, будем упиваться нежностью, потому что мужа нет дома...» А-а, женщина! «Дом ее ведет к смерти и стези ее — к мертвецам...» Но довольно, довольно, друг мой. Пора, запирают, — идем! И через минуту капитан, Чанг и художник уже на темной улице, где ветер с снегом задувает фонари. Капитан целует художника, и они расходятся в разные стороны. Чанг, полусонный, угрюмый, бочком бежит по тротуару за быстро идущим и шатающимся капитаном... Опять прошел день, — сон или действительность? — и опять в мире тьма, холод, утомление... Так, однообразно проходят дни и ночи Чанга. Как вдруг, однажды утром, мир, точно пароход, с разбегу налетает на скрытый от невнимательных глаз подводный риф. Проснувшись в одно зимнее утро, Чанг поражается великой тишиной, царящей в комнате. Он быстро вскакивает с места, кидается к постели капитана — и видит, что капитан лежит с закинутой назад головой, с лицом бледным и застывшим, с ресницами полуоткрытыми и недвижными. И, увидев эти ресницы, Чанг издает такой отчаянный вопль, точно его сшиб с ног и пополам перехватил мчащийся по бульвару автомобиль... Потом, когда не стоит на пятах дверь комнаты, когда входят, уходят и снова приходят, громко разговаривая, самые разные люди — дворники, полицейские, художник в цилиндре и всякие другие господа, с которыми сиживал капитан в ресторанах, — Чанг как бы каменеет... О, как страшно говорил когда-то капитан: «В тот день задрожат стерегущие дом и помрачатся смотрящие в окно; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы: ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его плакальщицы; ибо разбился кувшин у источника и обрушилось колесо над колодезем...» Но теперь Чанг не чувствует даже ужаса. Он лежит на полу, мордой в угол, крепко закрывши глаза, чтобы не видеть мира, чтобы забыть о нем. И мир шумит над ним глухо и отдаленно, как море над тем, кто все глубже и глубже опускается в его бездну. А снова приходит он в себя уже на паперти, у дверей костела. Он сидит возле них с поникшей головой, тупой, полумертвый — только весь дрожит мелкой дрожью. И вдруг распахивается дверь костела — и ударяет в глаза и в сердце Чанга дивная, вся звучащая и поющая картина: перед Чангом полутемный готический чертог, красные звезды огней, целый лес тропических растений, высоко вознесенный на черный помост гроб из дуба, черная толпа народа, две дивные в своей мраморной красоте и глубоком трауре женщины, — точно две сестры разных возрастов, — а надо всем этим — гул, громы, клир звонко вопиящих о какой-то скорбной радости ангелов, торжество, смятение, величие — и все собой покрывающие неземные песнопения. И дыбом становится вся шерсть на Чанге от боли и восторга перед этим звучащим видением. И художник, с красными глазами вышедший в эту минуту из костела, в изумлении останавливается. — Чанг! — тревожно говорит он, наклоняясь к Чангу. — Чанг, что с тобою? И, коснувшись задрожавшей рукою головы Чанга, наклоняется еще ниже — и глаза их, полные слез, встречаются в такой любви друг к другу, что все существо Чанга беззвучно кричит всему миру: ах, нет, нет — есть на земле еще какая-то, мне неведомая, третья правда! В этот день, возвратясь с кладбища, Чанг переселяется в дом своего третьего хозяина — снова на вышку, на чердак, но теплый, благоухающий сигарой, устланный коврами, уставленный старинной мебелью, увешанный огромными картинами и парчовыми тканями... Темнеет, камин полон раскаленными, сумрачно-алыми грудами жара, новый хозяин Чанга сидит в кресле. Он, возвратясь домой, даже не снял пальто и цилиндра, сел с сигарой в глубокое кресло и курит, смотрит в сумрак своей мастерской. А Чанг лежит на ковре возле камина, закрыв глаза, положив морду на лапы. Кто-то тоже лежит теперь — там, за темнеющим городом, за оградой кладбища, в том, что называется склепом, могилой. Но этот кто-то не капитан, нет. Если Чанг любит и чувствует капитана, видит его взором памяти, того божественного, чего никто не понимает, значит, еще с ним капитан; в том безначальном и бесконечном мире, что не доступен Смерти. В мире этом должна быть только одна правда, — третья, — а какая она, — про то знает тот последний Хозяин, к которому уже скоро должен возвратиться и Чанг. Васильевское. 1916

Бунин Иван Алексеевич

Сны Чанга

Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле.

Некогда Чанг узнал мир и капитана, своего хозяина, с которым соединилось его земное существование. И прошло с тех пор целых шесть лет, протекло, как песок в корабельных песочных часах…

Вот опять была ночь - сон или действительность? - и опять наступает утро - действительность или сон? Чанг стар, Чанг пьяница - он все дремлет.

На дворе, в городе Одессе, зима. Погода злая, мрачная, много хуже той, китайской, когда Чанг с капитаном встретили друг друга. Несет острым мелким снегом, снег косо летит по ледяному, скользкому асфальту пустого приморского бульвара и больно сечет в лицо каждому еврею, что, засунувши руки в карманы и сгорбившись, неумело бежит направо или налево. За гаванью, тоже опустевшей, за туманным от снега заливом слабо видны голые степные берега. Мол весь дымится густым серым дымом: море с утра до вечера переваливается через мол пенистыми чревами. Ветер звонко свищет в телефонных проволоках…

В такие дни жизнь в городе начинается не рано. Не рано просыпаются и Чанг с капитаном. Шесть лет - много это или мало? За шесть лет Чанг с капитаном стали стариками, хотя капитану еще и сорока нет, и судьба их грубо переменилась. По морям они уже не плавают-живут «на берегу», как говорят моряки, и не там, где жили когда-то, а в узкой и довольно мрачной улице, на чердаке пятиэтажного дома, пахнущего каменным углем, населенного евреями, из тех, что в семью приходят только к вечеру и ужинают в шляпах на затылок. Потолок у Чанга с капитаном низкий, комната большая и холодная. В ней всегда, кроме того. сумрачно: два окна, пробитые в наклонной стене-крыше, невелики и круглы, напоминают корабельные. Между окнами стоит что-то вроде комода, а у стены налево старая железная кровать: вот и все убранство этого скучного жилища, если не считать камина, из которого всегда дует свежим ветром.

Чанг спит в уголке за камином. Капитан на кровати. Какова эта чуть не до полу продавленная кровать и каков матрац на ней, легко представит себе всякий, живавший на чердаках, где нечистая подушка так жидка, что капитану приходится подкладывать под нее свою тужурку. Однако и на этой кровати спит капитан очень спокойно, лежит, - на спине, с закрытыми глазами и серым лицом, - неподвижно, как мертвый. Что за чудесная кровать была у него прежде! Ладная, высокая, с ящиками, с постелью глубокой и уютной, с тонкими и скользкими простынями и холодящими белоснежными подушками! Но и тогда, даже в качку, не спал капитан так крепко, как теперь: за день он сильно устает, да и о чем ему теперь тревожиться, что он может проспать, и чем может обрадовать его новый день? Было когда-то две правды на свете, постоянно сменявших друг друга: первая- та, что жизнь несказанно прекрасна, а другая - что жизнь мыслима лишь для сумасшедших. Теперь капитан утверждает, что есть, была и во веки веков будет только одна правда, последняя, правда еврея Иова, правда мудреца из неведомого племени, Экклезиаста. Часто говорит теперь капитан, сидя в пивной: «Помни, человек, с юности твоей те тяжелые дни и годы, о коих ты будешь говорить: нет мне удовольствия в них!» Все же дни и ночи по-прежнему существуют, и вот опять была ночь, и опять наступает утро. И капитан с Чангом просыпаются.

Но, проснувшись, капитан не открывает глаз. Что он в эту минуту думает, не знает даже Чанг, лежащий на полу возле нетопленого камина, из которого всю ночь пахло морской свежестью. Чангу известно только одно: то, что капитан пролежит так не менее часа. Чанг, поглядев на капитана уголком глаз, снова смыкает веки и снова задремывает. Чанг тоже пьяница, он тоже по утрам мутен, слаб и чувствует мир с тем томным отвращением, которое так знакомо всем плавающим на кораблях и страдающим морской болезнью. И потому, задремывая в этот утренний час, Чанг видит сон томительный, скучный…

Видит он:

Поднялся на палубу парохода старый, кислоглазый китаец, опустился на корячки, стал скулить, упрашивать всех проходящих мимо, чтобы купили у него плетушку тухлых рыбок, которую он принес с собою. Был пыльный и холодный день на широкой китайской реке. В лодке под камышовым парусом, качавшейся на речной мути, сидел щенок, - рыжий кобелек, имевший в себе нечто лисье и волчье, с густым жестким мехом вокруг шеи, - строго и умно водил черными глазами но высокой железной стене пароходного бока и торчком держал уши.

Продай лучше собаку! - весело и громко, как глухому, крикнул китайцу молодой капитан парохода, без дела стоявший на своей вышке.

Китаец, первый хозяин Чанга, вскинул глаза кверху, оторопел и от крика и от радости, стал кланяться и цокать: «Ve"y good dog, ve"y good!» - И щенка купили, - всего за целковый, - назвали Чангом, и поплыл он в тот же день со своим новым хозяином в Россию и вначале, целых три недели, так мучился морской болезнью, был в таком дурмане, что даже ничего не видел: ни океана, ни Сингапура, ни Коломбо….

В Китае начиналась осень, погода была трудная. И стало мутить Чанга, едва вышли в устье. Навстречу несло дождем, мглою, сверкали по водной равнине барашки, качалась, бежала, всплескивалась серо-зеленая зыбь, острая и бестолковая, а плоские прибрежья расходились, терялись в тумане - и все больше, больше становилось воды вокруг. Чанг, в своей серебрившейся от дождя шубке, и капитан, в непромокаемом пальто с поднятым капюшоном, были на мостике, высота которого чувствовалась теперь еще сильнее, чем прежде. Капитан командовал, а Чанг дрожал и воротил от ветра морду. Вода ширилась, охватывала ненастные горизонты, мешалась с мглистым небом. Ветер рвал с крупной шумной зыби брызги, налетал откуда попало, свистал в реях и гулко хлопал внизу парусиновыми тентами, меж тем как матросы, в кованых сапогах и мокрых накидках, отвязывали, ловили и скатывали их. Ветер искал, откуда бы покрепче ударить, и как только пароход, медленно ему кланявшийся, взял покруче вправо, поднял его таким большим, кипучим валом, что он не удержался, рухнул с переката вала, зарываясь в пену, а в штурманской рубке с дребезгом и звоном полетела на пол кофейная чашка, забытая на столике лакеем…. И с этой минуты пошла музыка!

Дни потом были всякие: то огнем жгло с сияющей лазури солнце, то горами громоздились и раскатывались ужасающим громом тучи, то потопами обрушивались на пароход и на море буйные ливни; но качало, качало непрерывно, даже и во время стоянок. Вконец замученный, ни разу за целых три недели не покинул Чанг своего угла в жарком полутемном коридоре среди пустых кают второго класса, на юте, возле высокого порога двери на палубу, отворявшейся только раз в сутки, когда вестовой капитана приносил Чангу пищу. И от всего пути до Красного моря остались в памяти Чанга только тяжкие скрипы переборок. дурнота и замирание сердца, то летевшего вместе с дрожащей кормой куда-то в пропасть, то возносившегося в небо, да колючий, смертный ужас, когда об эту высоко поднятую и вдруг снова завалившуюся на сторону корму, грохочущую винтом в воздухе, с пушечным выстрелом расшибалась целая водяная гора, гасившая дневной свет в иллюминаторах и потом стекавшая по их толстым стеклам мутными потоками. Слышал больной Чанг далекие командные крики, гремучие Свистки боцмана, топот матросских ног где-то над головой, слышал плеск и шум воды, различал полузакрытыми глазами полутемный коридор, загроможденный рогожными тюками чая, - и шалел, пьянел от тошноты, жары и крепкого чайного запаха…

Чанг (пес) дремлет, вспоминает, как шесть лет назад в Китае познакомился со своим нынешним хозяином, капитаном. За это время их судьба круто переменилась: они больше не плавают, живут на чердаке, в большой и холодной комнате с низкими потолками. Капитан спит на продавленной кровати, но Чанг помнит, какая кровать была у его хозяина прежде – удобная, с ящиками, с мягкой постелью. Чангу снится сон, как первый его хозяин, китаец, продал его щенком капитану всего за целковый. Чанга мутило всю дорогу, и он не видел ни Сингапура, ни океана, ни Коломбо, мимо которых проплывал пароход.

Чанг просыпается оттого, что где-то внизу громко хлопает дверь. Капитан встает, отхлебывает водки прямо из бутылки, наливает немного и Чангу. Захмелевший пес видит новый сон о том, как прошла его морская болезнь, и у побережья Аравии он наслаждался прекрасным ясным утром. Капитан позвал собаку к себе в рубку, накормил и вдруг завел с Чангом беседу о том, что его волновало (как пройти “поумнее” Красное море). Потом капитан рассказывает Чангу, что везет его в Одессу, что дома его ждут красавица жена и дочка, которую он любит так сильно, что сам боится своей любви (“для меня весь мир только в ней”), но считает себя счастливым человеком. Помолчав, хозяин добавляет: “Когда кого любишь, никакими силами никто не заставит тебя верить, что может не любить тебя тот, кого ты любишь”.

Чанг просыпается и, как и каждый день в течение последних двух лет, отправляется вместе с капитаном бродить по ресторанам и кабакам, пить, закусывать, смотреть на других пьяниц. Обычно капитан молчит, но, встретив кого-либо из старых друзей, заводит разговоры о ничтожестве жизни: “Все это ложь и вздор, чем будто бы живут люди: нет у них ни бога, ни совести, ни разумной цели существования, ни любви, ни дружбы, ни честности, – ни даже простой жалости”.

Чанг опять вспоминает, как однажды ночью капитан привел его к себе в каюту. На столе стояли два портрета – девочки в локонах и стройной прелестной молодой дамы. Капитан говорит Чангу, что эта женщина не будет его любить: “Есть, брат, женские души, которые вечно томятся какой-то печальной жаждой любви и которые от этого от самого никогда и никого не любят”. Он рассказывает, как жена постепенно отдалялась от него, как он становился все более одинок.

Чанг просыпается и возвращается к однообразным ночам и дням вместе с капитаном, пока однажды не обнаруживает своего хозяина мертвым. Чанг от ужаса теряет ощущение реальности и приходит в себя только через некоторое время на церковной паперти. Из костела выходит художник, один из прежних приятелей капитана. Он подбирает собаку, и Чанг снова становится счастливым, лежа у камина в доме своего третьего хозяина. Он продолжает помнить капитана. “Если Чанг любит и чувствует капитана, видит его взором памяти, того божественного, чего никто не понимает, значит, еще с ним капитан; в том безначальном и бесконечном мире, что недоступен Смерти. В мире этом должна быть только одна правда, – третья, – а какая она, – про то знает тот последний Хозяин, к которому уже скоро должен возвратиться и Чанг”.

Вариант 2

Капитанский пес Чанг, попал к капитану еще щенком, первый хозяин продал его на рынке за один целковый. И вот он, лежа на полу, вспоминал давно ушедшие дни. Как ему тошнило в пути, и он не видел тех мест, мимо которых проплывали. Какая раньше кровать у хозяина была удобная, мягкая, не то, что сейчас продавленная. Да и живут они теперь не на уютном корабле, а на чердаке, в холодной комнате, где невозможно выпрямиться в полный рост. Дремоту прервала громко стукнувшая дверь внизу. Проснувшийся капитан привстал, отхлебнул водки из горла и не забыл подлить другу. Захмелевший Чанг снова видит сны. Теперь ему снится, что закончилась морская болезнь, и он наблюдает великолепный рассвет, встреченный у Аравийского побережья.

Затем капитан, накормив его, пускается в рассуждения на важные для него темы. Сытый и довольный он выслушивает капитана, тот делится планами пройти Красное море с наименьшими потерями. Он рассказывает Чангу, что они едут к его горячо любимой жене и дочери в Одессу. Капитан настолько сильно любил свою дочку, что это иногда пугало его. Но, несмотря на это, он всегда считал себя счастливейшим человеком. Проснувшись, Чанг приступает к тому, чем занимается последние два года – идет со своим капитаном в рестораны и притоны пить, закусывать и наблюдать за пьяницами. Всегда молчаливый капитан, лишь изредка, встретив знакомого, может пофилософствовать с ним о жалком существовании всех людей на этой земле.

Он считал, что нет никаких нравственных устоев, нет ни жалости, ни совести, ни дружбы, ни бога, он утверждал, что все вранье. Снова наваливаются воспоминания. На этот раз, капитан в своей каюте показал два портрета: кудрявой девочки с золотыми волосами и прелестной молодой девы. Он рассуждает с Чангом о том, что эта женщина из-за постоянной жажды любви сама на нее не способна. Жена потихоньку, но все же отдалялась от него, оставляя его в одиночестве. Снова череда одинаковых дней, проведенных в обществе капитана, проходящих все тому же распорядку. Но однажды, неожиданно, он нашел своего хозяина мертвым.

От потрясения Чанг впадает в забытье, пока не приходит в себя в церкви. Художник, хороший приятель капитана, появившийся из костела, забирает пса к себе. Псу понравился его третий хозяин, и он снова чувствует себя счастливым, греясь у трескучего камина. Но о своем любимом капитане он думает постоянно. Значит с ним еще его капитан, между мирами, недоступен для Смерти. Правду знает только тот Хозяин, последний, встреча с которым скоро предстоит и Чангу.

Сочинение по литературе на тему: Краткое содержание Сны Чанга Бунин

Другие сочинения:

И. А. Бунин является типичным представителем писателей рубежа веков. Бунин – фаталист, его произведениям свойственен пафос трагичности и скептицизма. Его творчество перекликается с концепцией модернистов о трагичности человеческой страсти, и на первый план у Бунина выходит обращение к вечным темам Read More ......
Действительность интерпретируется Чангом в соответствии с условно “собачьим” восприятием жизненной драмы капитана с его теорией “двух правд”, постоянно сменявших друг друга: “первая – та, что жизнь несказанно прекрасна, а другая, что жизнь мыслима лишь для сумасшедших”. Приверженность то одной, то Read More ......
Прочитав этот рассказ, кто-то может задать вопрос: “Зачем Бунин пишет о жизни Чанга и капитана, его хозяина?”. Как бы предвидя этот вопрос, писатель дает ответ на него уже в первых строках: “не все ли равно, о ком говорить? Заслуживает этого Read More ......
Прочитав этот рассказ, кто-то может задать вопрос: “Зачем Бунин пишет о жизни Чанга и капитана, его хозяина?” Как будто предвосхищая этот вопрос, писатель дает ответ на него уже в первых строках: “Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает этого Read More ......
И. А. Бунин является типичным представителем писателей рубежа веков. Бунин – фаталист, его Произведениям свойственны пафос трагичности и скептицизма. Его творчество перекликается с концепцией Модернистов о трагичности человеческой страсти, и на первый план у Бунина выходит обращение к вечным темам Read More ......
И. А. Бунин является типичным представителем писателей рубежа веков. Бунин – фаталист, его произведениям свойственны пафос трагичности и скептицизма. Его творчество перекликается с концепцией модернистов о трагичности человеческой страсти, и на первый план у Бунина выходит обращение к вечным темам Read More ......
И. А. Бунин является типичным представителем писателей рубежа веков. Бунин – фаталист, его произведениям свойственен пафос трагичности и скептицизма. Его творчество перекликается’ с концепцией модернистов о трагичности человеческой страсти, и на первый план у Бунина выходит обращение к вечным темам Read More ......

Краткое содержание Сны Чанга Бунин
Чанг (пес) дремлет, вспоминает, как шесть лет назад в Китае познакомился со своим нынешним хозяином, капитаном. За это время их судьба круто переменилась: они больше не плавают, живут на чердаке, в большой и холодной комнате с низкими потолками. Капитан спит на продавленной кровати, но Чанг помнит, какая кровать была у его хозяина прежде - удобная, с ящиками, с мягкой постелью. Чангу снится сон, как первый его хозяин, китаец, продал его щенком капитану всего за целковый. Чанга мутило всю дорогу, и он не видел ни Сингапура, ни океана, ни Коломбо, мимо которых проплывал пароход.

Чанг просыпается оттого, что где-то внизу громко хлопает дверь. Капитан встает, отхлебывает водки прямо из бутылки, наливает немного и Чангу. Захмелевший пес видит новый сон о том, как прошла его морская болезнь, и у побережья Аравии он наслаждался прекрасным ясным утром. Капитан позвал собаку к себе в рубку, накормил и вдруг завел с Чангом беседу о том, что его волновало (как пройти «поумнее» Красное море). Потом капитан рассказывает Чангу, что везет его в Одессу, что дома его ждут красавица жена и дочка, которую он любит так сильно, что сам боится своей любви («для меня весь мир только в ней»), но считает себя счастливым человеком. Помолчав, хозяин добавляет: «Когда кого любишь, никакими силами никто не заставит тебя верить, что может не любить тебя тот, кого ты любишь».

Чанг просыпается и, как и каждый день в течение последних двух лет, отправляется вместе с капитаном бродить по ресторанам и кабакам, пить, закусывать, смотреть на других пьяниц. Обычно капитан молчит, но, встретив кого-либо из старых друзей, заводит разговоры о ничтожестве жизни: «Все это ложь и вздор, чем будто бы живут люди: нет у них ни бога, ни совести, ни разумной цели существования, ни любви, ни дружбы, ни честности, - ни даже простой жалости».

Чанг опять вспоминает, как однажды ночью капитан привел его к себе в каюту. На столе стояли два портрета - девочки в локонах и стройной прелестной молодой дамы. Капитан говорит Чангу, что эта женщина не будет его любить: «Есть, брат, женские души, которые вечно томятся какой-то печальной жаждой любви и которые от этого от самого никогда и никого не любят». Он рассказывает, как жена постепенно отдалялась от него, как он становился всё более одинок.

Чанг просыпается и возвращается к однообразным ночам и дням вместе с капитаном, пока однажды не обнаруживает своего хозяина мертвым. Чанг от ужаса теряет ощущение реальности и приходит в себя только через некоторое время на церковной паперти. Из костела выходит художник, один из прежних приятелей капитана. Он подбирает собаку, и Чанг снова становится счастливым, лёжа у камина в доме своего третьего хозяина. Он продолжает помнить капитана. «Если Чанг любит и чувствует капитана, видит его взором памяти, того божественного, чего никто не понимает, значит, ещё с ним капитан; в том безначальном и бесконечном мире, что недоступен Смерти. В мире этом должна быть только одна правда, - третья, - а какая она, - про то знает тот последний Хозяин, к которому уже скоро должен возвратиться и Чанг».

Пес по кличке Чанг дремлет, и ему вспоминается, как он познакомился в Китае с капитаном, своим хозяином. Произошло это шесть лет назад. С тех пор многое изменилось: они уже не плавают, поселились на чердаке, и их жилище представляет собой большую и холодную комнату с низкими потолками. Хозяин спит на продавленной кровати, и только Чанг помнит, что раньше у капитана была другая кровать - удобная, с мягкой постелью и ящиками.

Чанг видит сон, как его первый хозяин, китаец, щенком продал его капитану лишь за один целковый. Всю дорогу Чанга мутило, и он не видел ни океана, ни Коломбо, ни Сингапура, мимо которых плыл пароход.

Вдруг внизу хлопает дверь, и Чанг просыпается. Капитан встает, прямо из бутылки отхлебывает водки, наливает и Чангу. Пес хмелеет и видит другой сон о его морской болезни и о том, как он наслаждался прекрасным утром у побережья Аравии. Хозяин позвал собаку в рубку, накормил и стал беседовать о волновавшей его проблеме: как пройти Красное море «поумнее». Дальше капитан поведал о том, что везет собаку в Одессу, где красавица жена и дочка ждут его.

А дочь он любит настолько сильно, что ему самому страшно, весь мир в ней сосредоточен для него. И от этого капитан очень счастлив, ведь он уверен, что если кого-то очень сильно любишь, то никто не заставит поверить, что не любит тебя тот, кого любишь ты.

Чанг просыпается и отправляется вместе с хозяином по кабакам да ресторанам, куда так привык ходить последние два года. Там они пьют, закусывают и глядят на других пьяниц. Капитан обычно молчит, но если ему встретится кто-то из старых друзей, начинает говорить о ничтожестве жизни. Он полагает, что для людей нет ничего святого: ни бога, н совести, ни дружбы, ни любви, ни чести, ни жалости, даже цели существования нет.

Чангу снова вспоминается, как некогда ночью хозяин привел его в свою каюту. На столе пес увидел два портрета - красивой молодой дамы и девочки в локонах. Капитан сказал Чангу, что эта дама не может его любить, поскольку она относится к такому типу женщин, чья душа томится жаждой любви, и сама оттого никого и никогда не любит.

Капитан стал рассказывать псу о том, как отдалялась от него жена и как он все более становился одиноким.

Чанг просыпается снова, и его ждут однообразные дни и ночи. Так продолжается до тех пор, пока пес не обнаруживает капитана мертвым. Чанг в ужасе теряет чувство реальности, и только спустя некоторое время, на церковной паперти, он приходит в себя. Из костела появляется художник, один из прежних товарищей его хозяина. Он подбирает Чанга, и пес снова счастлив. Он живет в доме третьего хозяина, лежит у камина, но продолжает помнить капитана. В конце произведения автор делает вывод о том, что Чанг чувствует и любит капитана, взором памяти видит его. Он видит и понимает то, чего не видят и не понимают другие. А это значит, что капитан с ним, в том мире, который недоступен Смерти. В этом мире есть правда, которую знает Хозяин и которую узнает Чанг, когда к нему вернется. И произойдет это скоро.

Обновлено: 2012-11-12

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

С тех пор как пёс Чанг узнал своего хозяина, капитана огромного океанского судна, прошло шесть лет. И вот опять наступает утро, а старый Чанг всё дремлет. На одесских улицах хозяйничает злая и мрачная зима. Она гораздо хуже той китайской зимы, когда пёс встретился со своим капитаном.

В такие ненастные дни с ветром и колючим снегом, который больно сечёт лицо, капитан и Чанг просыпаются поздно. За эти шесть лет жизнь их сильно изменилась, они превратились в стариков, хотя капитану нет ещё и сорока лет. Капитан уже не плавает по морям, а живёт в холодной, скудно обставленной комнате на чердаке пятиэтажного дома, населённого евреями.

У капитана старая железная кровать, но спит он на ней очень крепко.

Какова эта чуть не до полу продавленная кровать и каков матрац на ней, легко представит себе всякий, живавший на чердаках.

Раньше капитан не спал так даже в качку, хотя кровать у него была чудесная - высокая, с ящиками и тонким бельём. Сейчас он устаёт за день, да и тревожится ему не о чем - капитан знает, что наступающий день ничем его не обрадует.

Когда-то в жизни капитана было две правды. Одна гласила, «что жизнь несказанно прекрасна», а вторая - «что жизнь мыслима лишь для сумасшедших». Теперь же для капитана существует только одна правда: жизнь не приносит радости.

По утрам капитан долго лежит на кровати, Чанг тоже утром мутен и слаб. Он дремлет и видит сон.

Чангу снится, как «старый, кислоглазый китаец» продал его - похожего на лису щенка - молодому капитану теплохода. Три недели после этого пёс страшно «мучился морской болезнью» и не увидел ни Сингапура, ни Коломбо. На океане бушевали осенние шторма, и Чанг всё это время просидел в «жарком полутёмном коридоре», куда ему раз в день приносили еду.

Чанг просыпается от громкого хлопка двери. Капитан тоже поднимается, пьёт водку прямо из бутылки, а остатки выливает в миску Чанга. Пёс выпивает водку, засыпает и видит во сне утро в Красном море.

Штормить перестало, и Чанг впервые вышел на палубу корабля. Капитан подхватил его на руки и отнёс в штурманскую рубку, накормил, а потом долго расчерчивал морские карты и рассказывал Чангу о маленькой девочке, своей дочери, которая живёт в Одессе. Девочка уже знала о щенке и с нетерпением дожидалась его.

Тут Чанг поставил лапы на карту, за что получил от хозяина первую пощёчину. Не обращая внимания на обиду пса, капитан начал рассказывать, какой он счастливый человек, ведь у него есть красавица-жена и чудесная дочка. Потом он начал рассуждать о китайской вере в Праматерь, которая указывает путь всему сущему. Этому пути нельзя противиться, но капитан слишком «жаден до счастья» и порой не может понять, тёмен его путь или светел.

Когда кого любишь, никакими силами никто не заставит тебя верить, что может не любить тебя тот, кого ты любишь.

Из жаркой Аравии Чанг снова переносится на холодный чердак - его зовёт хозяин. Уже два года капитан и пёс каждый день обходят одесские рестораны, пивные, закусочные. Обычно капитан пьёт молча, но он иногда встречает кого-то из прежних друзей и начинает говорить о ничтожестве жизни, угощая спиртным себя, собеседника и Чанга.

Сегодня они встречаются с одним из таких друзей - художником в цилиндре. Сначала они сидят в пивной, среди краснолицых немцев, потом отправляются в кофейню, набитую евреями и греками, а заканчивают день в ресторане, полном всякого отребья. И капитан снова уверяет художника, что «есть только одна правда на свете, злая и низкая».

Всё это ложь и вздор, чем будто бы живут люди: нет у них ни бога, ни совести, ни разумной цели существования, ни любви, ни дружбы, ни честности, - нет даже простой жалости.

Капитан считает, что «жизнь - скучный, зимний день в грязном кабаке». Чанг не знает, прав хозяин или нет. В ресторане играют музыканты. Пёс «всем существом своим отдаётся музыке» и снова видит себя щенком на пароходе в Красном море.

Чанг вспоминает, как хорошо ему было тогда. Они с хозяином сидели в рубке, стояли на палубе, обедали, ужинали, а вечером смотрели на закат, и от капитана уже тогда пахло вином.

Помнит Чанг и последовавшую за тем днём страшную ночь, когда на судно накатывали огромные, светящиеся в темноте волны. Пароход сильно качало, и капитан держал пса на руках.

Потом они отправились в капитанскую каюту, где стояла фотография капризной девочки в локонах и молодой дамы, стройной, тонкой и прелестной, «как грузинская царевна». Капитан считал, что эта женщина не будет любить Чанга.

Есть, брат, женские души, которые вечно томятся какой-то печальной жаждой любви и которые от этого от самого никогда и никого не любят.

Его жена мечтала о сцене, славе, богатстве, «о собственном автомобиле и пикниках на яхте». Однажды она вернулась домой поздно ночью, после яхт-клубного бала. Тогда капитан впервые почувствовал, что эта женщина уже не совсем его. Капитан был в гневе, хотел убить её, но жена попросила его расстегнуть на ней платье, и он снова потерял голову.

Ночью капитан жалобно кричал во сне.

Вдруг Чанга оглушает грохот. Пёс не понимает, что случилось. То ли это опять, как три года назад, по вине пьяного капитана пароход налетел на скалы, то ли капитан снова выстрелил из пистолета в свою жену. Но нет, это пьяный хозяин Чанга стукнул кулаком по столу, споря с художником - капитан проклинает женщин, а его друг с ним не соглашается.

Вскоре ресторан закрывают, и капитан с Чангом отправляется домой.

Опять прошёл день, - сон или действительность? - и опять в мире тьма, холод, утомление...

Так однообразно течёт время Чанга. Но проснувшись однажды зимним утром, пёс понимает, что капитан мёртв. Потом в комнату приходят друзья капитана, а Чанг лежит в углу, закрыв глаза, чтобы не видеть этого мира.

В себя Чанг приходит у дверей костёла, видит гроб хозяина над одетой в чёрное толпой и слышит неземные песнопения. Шерсть пса становится дыбом от боли и восторга. Из костёла выходит художник и с изумлением смотрит в полные слёз глаза Чанга.

После похорон Чанг переселяется к новому хозяину - художнику. Он тоже живёт на чердаке, но его комната тепла и хорошо обставлена. Пёс тихо лежит возле камина, капитан ещё жив в его памяти.

В этом мире должна существовать только одна правда, но про неё знает только последний Хозяин, к которому скоро вернётся Чанг.

Название: Сны Чанга

Жанр: Рассказ

Продолжительность: 3мин 17сек

Аннотация:

Чанг и его хозяин капитан живут в Одессе на чердаке старого пятиэтажного дома. Когда-то хозяин Чанга был настоящим капитаном, ходил на своем пароходе в разные страны. Однажды в Китае у старого китайца он дешево купил щенка. И вот они уже 6 лет вместе. Капитан – пьяница, жизнь которого однажды изменилась и покатилась под откос. Чангу он также наливает водку и собака с удовольствием лакает ее из своей миски.
Очень часто Чанг видит сны, в которых все еще было по-другому. Красавец – капитан когда-то был счастлив, он любил море, он любил свою жену и маленькую дочку. Чанг видит, как они вместе ходили в Красном море, какая прекрасная погода была, как вкусно его кормили.
Но однажды счастье закончилось. Чанг помнит, как капитан, ревновавший свою красавицу-жену, однажды выстрелил в нее. Чанг помнит, как корабль однажды налетел по вине капитана на подводные камни.
И теперь они ведут нищенскую жизнь в убогой каморке. И однажды утром капитан не проснулся. Чанг испытал ужас. Всю похоронную процессию он провел окаменевшим и никак не мог прийти в себя. Только около дверей костела его увидел друг капитана, художник, и забрал к себе жить. Теперь у Чанга третий хозяин. Но прежний все еще с ним, в его памяти.

И.А. Бунин - Сны Чанга. Прослушать краткое аудио содержание онлайн.

Позволяет их краткое содержание. «Сны Чанга» - это рассказ, который был написан автором в 1916 году. Он отличается от многих других сочинений писателя тем, что повествование ведется как бы от имени собаки, которая вспоминает свое прошлое. Вся история - это по сути пестрая картина сновидений этого пса, из которых читатель узнает о его прошлой жизни, а главное, получает представление о том, каким был раньше его хозяин, когда-то бывший капитаном корабля.

Вступление

С небольшого описания обстановки жилья героев произведения начинается его краткое содержание. «Сны Чанга» - рассказ, написанный великолепным литературным языком, которым так славился автор. В начале книги он показывает убогую жизнь, которую ведут пес и его хозяин. Они обитают в жалкой комнатушке с низким потолком и холодными стенами. У бывшего капитана бедная кровать, вид которой резко контрастирует с тем, что видел пес раньше: удобная мягкая постель с ящиками. Первое сновидение пса относится к его детству: он помнит, как его первый владелец продал его капитану буквально за один грош. Затем он вспоминает свое первое морское путешествие, во время которого он чувствовал себя очень плохо и потому не видел ни городов, ни земли, мимо которых проплыл корабль.

Второе сновидение

Подробное описание воспоминаний животного включает далее краткое содержание. «Сны Чанга» - это произведение, построенное по принципу контраста грез пса и жалкой реальности, в которой он теперь очутился. Автор обращает внимание на то, что капитан сильно опустился, много пьет и дает выпивать и своей собаке. Под влиянием алкоголя пес снова видит прекрасный сон: он наслаждался великолепным утром у берегов Аравии и слушал беседы своего хозяина, который рассказывал ему о своей любви к жене и дочери. Этот момент очень важен для понимания последующих событий, ведь именно данный эпизод показывает, что семья была для капитана смыслом жизни и что его чувства были так сильны, что он даже сам боялся своей привязанности. Однако он чувствовал себя счастливым, и вместе с ним был счастлив и пес.

Будни героев

Понять характеры и судьбы героев повести помогает ее краткое содержание. «Сны Чанга» - история о несчастной любви капитана и жизни его пса, который удивительно чутко воспринимает все происходящее с хозяином. Писатель создает резкий контраст между сновидениями собаки и той грубой жизнью, которую она вынуждена вести. Оба ходят по кабакам и трактирам, пьют, смотря на пьяниц. При этом капитан почти всегда молчалив, при встрече со знакомыми начинает говорить о том, что жизнь человека не имеет никакого смысла. Такое отношение к своей судьбе объясняется новым сном пса: он видит, как капитан показывает ему фотографии жены и дочери и при этом рассказывает ему, что супруга его не любит. И читатель понимает, что несчастная любовь стала причиной всего случившегося.

Перемены в судьбе

Настоящим мастером психологического анализа является Бунин. «Сны Чанга» (краткое содержание произведения является предметом настоящего обзора) - это рассказ, который передает происходящие события через сознание и мировосприятие пса. Он вел привычную будничную жизнь вместе с капитаном, однако однажды обнаружил его мертвым. Это был страшный удар для героя: он даже потерял чувство реальности и очнулся только через некоторое время на церковной паперти. Удивительно тонко передавать переживания животного умел Бунин. «Сны Чанга» (краткое содержание повести должно включать описание тех перемен, которые произошли с героем после смерти бывшего капитана) - произведение глубоко психологическое. Автор подчеркивает, что герой пережил эту утрату как живой человек. Однако он не был заброшен, так как его взял к себе приятель его второго хозяина, который был художником. У своего нового владельца собака обрела если не счастье, то по крайней мере покой.

Идейный смысл

Понять значение рассматриваемого произведения помогает краткое содержание рассказа «Сны Чанга». Бунин сделал акцент на описании состояния своего героя после смерти капитана: он описал, что пес сохранил воспоминания о своем бывшем хозяине, причем он запомнил его сильным, могучим и красивым. Особое внимание автор уделил тому, что Чанг сам предчувствует свою смерть. Показателен тот факт, что это произошло на квартире у художника, в обстановке, которая располагала к философским размышлениям.

Таким образом, по-своему очень тонким психологическим произведением является рассказ «Сны Чанга». Очень краткое содержание, в принципе, отражает основной идейный смысл, который вложил писатель в свое произведение. Это ощущение временности жизни и предчувствия вечности. Эта идея отчетливо прозвучала в финале повести, когда Чанг как бы подводил итоги своего существования.